Арина Зверева – выпускница Московской консерватории, основатель и руководитель вокального ансамбля N’Caged, руководитель хора Электротеатра. Проекты с участием N’Caged под музыкальным руководством Зверевой получили премии Ассоциации музыкальных критиков, Casta Diva, «Золотая маска» («Проза», композитор В.Раннев, художник М.Алексеева), премии «Инновация» 2019 и гран-при «Премии Сергея Курехина» («Страсти по Мартену», композитор А.Сысоев, автор перформанса А.Абалихина). Мы встретились с Ариной, чтобы поговорить о работе с современными русскими композиторами и о том, как устроена современная музыка, что может голос и как научить петь.
– Расскажите, пожалуйста, про N’Caged. И заодно – что это слово значит?
Это такая игра слов: in caged означает заключенный в клетку, Cage – Кейдж, композитор и мы как бы закейдженные, или как нас называют – кейджанутые.
– Это же большой шаг – сделать ансамбль, как Вы пришли к этому?
Просто так сложились. В декабре 2013 у Мити Курляндского должна была случиться и случилась российская премьера его оперы «Астероид 62». Он обратился ко мне с просьбой найти четырех исполнителей, которые эту оперу смогли бы спеть. И я их нашла, и всё. С тех пор у нас менялся состав, сейчас мы пришли к какому-то финальному, в котором нам очень хорошо работается. Очень боюсь потерять те вещи, которые сейчас происходят в ансамбле. Мы как можно дольше хотим сохранить ощущение хобби. Перед каждым концертом много репетируем, переживаем, думаем о качестве пения в первую очередь. Эти вещи очень зыбкие, их легко потерять, когда все ставится на поток. Для меня это немножко идеалистический проект, для ребят, я думаю, тоже. Мы все работаем где-то еще, но наша основная творческая акция, как музыкантов – это N’Caged.
– Вас четверо или пятеро в ансамбле?
Изначально нас было пятеро, потом стало четверо – Сергей Малинин, Ольга Россини, Дмитрий Матвиенко и я. Был период, когда с нами были еще ребята инструменталисты. Я, конечно, очень жалею, что мы немножко потерялись, только по причине того, что чем больше народу, тем все сложнее организационно. Поэтому мы естественным образом сократились до квартета. Вчетвером легче договориться: например, у нас нет своей репетиционной базы, нам Электротеатр предоставляет помещение, спасибо большое ему за это, но если вдруг мы не можем порепетировать в театре, то можем это сделать у меня дома. Наш последний концерт (28 мая 2019 в Электротеатре, концерт посвященный 5-летию N’Caged – прим.ред.) – был на Электролестнице, там 66 мест. Было побольше народу, чем 66 и это просто счастье невероятное. У нас настолько узкий круг и нас, исполнителей современной музыки, и нашей публики, что хочется, чтобы он был шире.
– Расскажите про Ваше сотрудничество с Электротеатром.
Я здесь руководитель вокального ансамбля Электротеатра, который состоит из актрис. Мы с ними вместе уже почти пять лет. Девочки умеют уже очень многое, и я, например, очень горжусь, что они освоили партитуру «Прозы» Володи Раннева. Они не музыканты – ещё какое-то время назад почти ничего не знали о сольфеджио, но они очень музыкальные. Артисты в основном все очень музыкальные люди, просто у них свой подход к этому. Работа с артистами для меня – это такой челлендж: мне надо, чтобы этот человек запел, вот смогу я это сделать или нет? А он сопротивляется, говорит, что у него нет слуха – а у него просто не развит слух, нет голоса и тд. И я ставлю себе такую задачу – этот человек должен запеть и это полюбить. И каждый раз я именно так к этому подхожу. Меня спрашивают – тебе не скучно заниматься с непрофессионалами? – мне не скучно. Для меня счастье, если из 4-х часов репетиций они пять минут звучат как нужно, день прожит не зря.
– Все проекты, в которых Вы принимали участие в последнее время, получили признание, награды. Помимо «Прозы», еще были «Страсти по Мартену», большой и сложный проект. Расскажите о работе в них.
«Страсти по Мартену», это такой классный был проект Ани Абалихиной. Столько затрачено усилий, такая команда – жаль, что мы не можем его повторить. Это был мощнейший опыт и проект действительно достойный. Мы там пели музыку Леши Сысоева. Вообще, проекты, в которых присутствует современная музыка, очень сильно раздвигают рамки театрального и музыкального в привычном смысле, как будто добавляется еще одно измерение. Мне нравится в этом то, что у нас в таких проектах (надеюсь, не обидятся ни режиссеры, ни композиторы) есть возможность заходить на территорию друг друга. Нет такого, что каждый отвечает за что-то свое, делает свое дело, и это такой пазл – все собралось и все. Мы как-то движемся вместе, и у нас нет этих цехов – и на пересечении происходят важные вещи. Потому пересечение есть, когда есть доверие, и вот тут все начинает чудесным образом поворачиваться.
– Музыка – это же язык времени. Язык меняется и сегодняшний очень сильно отличается от, например, языка 17 века. И если кто на нем заговорит, то, может, и не будет понят. Почему с музыкой так не происходит, а даже и наоборот?
Такая несменяемость много от чего зависит. Композиторы появляются, они все очень образованные люди и много где бывают, много с кем общаются, знают современные тренды, если можно так выразиться. А звено, которое обучает музыкантов-исполнителей, оно не меняется. Программы, какие были в те времена, когда я училась в консерватории 20 лет назад, они такие и остались по сей день. Для моих педагогов, которые по-прежнему преподают, современная музыка – это Щедрин. Это, кстати, ответ на вопрос, почему ансамблей мало. Где взять исполнителей, которые будут вокалистами со всеми необходимыми средствами, которые нужны вокальному ансамблю: хороший слух, при этом крепкая вокальная подготовка, владение нестандартными приемами использования голоса – это же отдельный навык и этому никто не учит. Просто нужно реформировать систему подготовки специалистов в этой области. Мне кажется, композиторы писали бы значительно больше, если было бы кому петь. По сей день помню, что, когда я выпускалась из консерватории, это все считалось почти бесовщиной. А когда преподавала там же, руководила курсовым хором, у нас были отчетные концерты в Рахманиновском зале, и один раз мы взяли в программу сочинение Леши Сюмака. Меня потом так вздернули за это – это нельзя делать, это не музыка. Такая неготовность воспринимать и идти по пути разумного выбора, а не ограничений. Вот поэтому мы никак не можем заговорить на этом новом языке. Чтобы на нем заговорить, должна смениться среда – все же должны как-то вдруг начать слышать этот язык. А у нас нет среды, среда осталась вот та, и мало попыток это каким-то образом исправить.
– Почему у нас мало пишут об исполнителях современной музыки, о самой музыке?
К сожалению, вот этот сегмент в нашей стране пока не очень популярный. Когда-то, надеюсь, это изменится. В Европе под концерты современной музыки есть специальные площадки, большое количество фестивалей, гораздо больше самих ансамблей – и вокальных, и инструментальных, и вокально-инструментальных. Нужно сказать, что большую роль играет продвижение и поддержка – этим кто-то должен заниматься и кто-то очень большой и главный, чтобы это становилось популярным. А у нас, не хочу никого обижать, но пока это происходит на таком немного местечковом уровне. Площадок нет, фестивалей – почти нет.
– Как Вы думаете, в чем основная причина такой ситуации – нет площадок, нет фестивалей, продвижения, чего-то еще?
Чаще всего я сталкиваюсь с тем, что мне говорят – «Ой, современная музыка – это так сложно, я ничего не понимаю. Какие-то странные звуки, все это долго, то очень тихо, то очень громко». Такая неподготовленность публики. И это, скорее, уже наша вина. Нам, видимо, надо пересматривать формат концертов – чтобы мы могли людям что-то рассказать, чтобы они могли точнее услышать и как-то ближе на это все посмотреть и преодолели отторжение – это очень незнакомое и непонятное, я туда не пойду. Я привык и мне нравится Моцарт; заиграла медленная музыка – мне захотелось всплакнуть – вот из этой серии. Мы думаем над этим. Потому что, конечно, можно бесконечно обвинять всех, что нет площадок, денег, времени, порепетировать столько, сколько нужно, но сами мы тоже должны делать этот шаг в сторону публики. После нашего последнего концерта мы это как-то осознали.
– Расскажите, пожалуйста, про расширенные вокальные техники. Вот то, что завораживает, удивляет, отталкивает, видимо, создает сложности для исполнителей. Их же много и все время появляются новые, да?
Сколько возможностей и красок у голоса, столько приемов. Голос обладает безграничной палитрой. И это касается всего, что связано с голосом. Мне кажется, что здесь такой богатый выбор, и композиторы этим пользуются.
– Они сами придумывают?
Да, многие придумывают сами, ищут какой-то прием, который им нужен.
– А можете привести пример?
Сейчас на концерте мы исполняли сочинение Горлинского, и Володя нас очень тщательно по очереди слушал, предлагал попробовать какие-то звуки. Он слушал, искал ту краску, которая ему нужна, и вот только после этого он написал свою партитуру. Ну, вот это разве не чудо? Когда ты можешь с живым композитором над этим работать. Это про зайти на чужую территорию. Это огромное счастье, когда это взаимодействие происходит здесь и сейчас, и из него получается нечто, невиданное раньше.
– Это воспроизводимо кем-то помимо вас?
Конечно! Каждый звук описан очень подробно, в тексте, какой он должен быть. Это очень точные вещи. Если мы исполняем произведение, которое написано для каких-то конкретных музыкантов и уже исполнялось, то стараемся или с композитором встретиться или послушать записи; здесь нужно иметь это в виду.
– Есть произведения, где используются необычные звуки и предметы – рвут бумагу, мнут пластиковый стаканчик. Это все в партитуре отражается?
Конечно. Я покажу ноты.
В завершение интервью Арина показала ноты произведений композиторов, с которыми работает N’Caged – Вл. Горлинского (в длинном рулоне, с рисунками), А. Сысоева (выглядит как любые ноты, здесь все надо петь, со сложным ритмом), Д. Курляндского (картины), С. Невского (самые устрашающие на вид), К. Широкова (партия стакана отдельной строчкой). Ждем, когда все это можно будет услышать!
|